О нас обо всех – о живых и ушедших

Новости СМИ2

У школы № 23 юбилей – 65 лет. Поднявшая свои четыре этажа над одноэтажной Выей накануне Великой Отечественной, сегодня она незаметна среди окружающих ее пяти- и девятиэтажек. Но для тех, кто в ней учился, кому дала путевку в жизнь, она была и остается самой лучшей, потому, что их учили замечательные учителя, а дружба, зародившаяся в те годы, сохраняется десятилетиями.

Среди выпускников 23-й немало талантливых ученых, руководителей больших коллективов, деятелей культуры и просто хороших, честных, порядочных людей.

Среди них и человек, благодаря которому эта школа стала известна не только на Урале, но и всему тогда еще Советскому Союзу. Ей, своей первой альма-матер, посвятил свою замечательную повесть писатель Борис Анатольевич Путилов, чью книгу «Детство на Пароходной» с полным правом можно считать литературным памятником его учителям и ровесникам.

Борис Анатольевич передал в редакцию «Горного края» свои воспоминания о школьных годах, которые мы в день юбилея школы с удовольствием публикуем.

«В начале жизни школу вижу я…»

Моя школа, средняя школа №23, была открыта в сентябре 1940 года. А учиться я начал в сентябре 39-го в школе другой, тоже выйской, семилетке № 7. В старинном, с башенкой, кирпичном замке, что и сейчас стоит рядом с нашим кормильцем, магазином № 14, известной «четыркой».

Но вскоре сей «замок» отдали под ремесленное училище, чтобы готовить в нем горняков и металлистов для обороны страны, а нас перевели подальше, к Горбатому мосту, тоже в старинную школу№1, бывшую женскую гимназию (или прогимназию?). «Потерпите, – говорила нам старушка учительница, – скоро вы пойдете в новую замечательную школу».

И этот час наступил. 1 сентября 40-го. Счастливых ребят у высоких дверей встречал высокий, в синих галифе и френче, директор Виктор Степанович Иванов и маленький гипсовый Ленин – его скульптура (кудрявый пацан в коротких штанишках), ныне убранная презревшими свою историю перестраховщиками, стояла в цветнике на середине нашей дворовой площади. Учительницей нашей стала Тамара Арсентьевна, замечательная юная красавица. Учиться у нее даже хорошо было стыдно. И я лез из кожи: закончил – первый и последний раз за мои школьные годы второй класс только на «отлично». За что был отмечен, кроме похвальной грамоты, еще и книгой моего будущего коллеги Б. Рябинина «Мои друзья». Маленькая грамота со временем затерялась, а «Моих друзей», каюсь, в войну я проиграл в карты: на потерявшие цену деньги даже пацаны тогда не играли, мы сражались за книги, главную для нас тогда ценность, единственное окно, кроме радио, в большой мир из нашей глухой Выи.

Военная одиссея 23-и школы

Но «недолго музыка играла», то бишь прозвенел звонок в руках вечной нашей гардеробщицы Ульяны Никифоровны, – грянула война, и 23-я, как и многие новые школы (с таким замыслом, похоже, они и строились), превратилась в огромный тыловой госпиталь. А ученики и учителя 23-й пустились в долгие странствия: сперва, на уплотнение, в вечернюю смену, нас перевели в соседнюю 33-ю школу. Здесь я, сбежав с урока, впервые плакал над книгой. От боли и радости. То была «Сказка о мертвой царевне», прочитанная нам нашей классной царицей, что воистину была «всех красивей и милей», Тамарой Арсентьевной. Где-то шла война, утром я слышал, что наши войска оставили Киев, древнюю русскую столицу, видел бабушкины горькие слезы, а сам ревел над судьбами придуманных Пушкиным героев.

Между тем великое переселение школьных народов продолжалось: 33-я школа, хоть и была большой, как наша 23-я, тоже оказалась не резиновой, и нас перевели в другую выйскую – в новую семилетку № 28, поближе к военному заводу моих родителей и к единственной действующей тагильской церкви Казанской Божьей Матери. Здесь, в третьем классе, нас и приняли, опять «стройными рядами» и с душевным трепетом, в пионеры. Был, конечно, с нами в этот торжественный момент и наш вечный директор В.С. Иванов, сказавший, прежде чем отпустить нас по холодным классам, свое вдохновляющее напутствие. Ох, если бы мы выполняли каждое его слово! Но дети войны, мы жили не только по пионерским, но и по военным суровым законам: блудничали по чужим садам и огородам, отчаянно дрались, резались в азартные игры на денежный и прочий интерес: в бабки, в перышки, в чику, в стенку и т.д. Впрочем, все это, как и первую школьную любовь свою, как и первую, перед Победой, мальчишескую выпивку, я описал в повестях о нашем детстве, не раз вышедших на Урале и в Москве, в том числе в «Детстве на Пароходной».

Однако 28-я школа не стала нашим последним прибежищем – главным домом, куда на долгие военные и первые послевоенные годы поселилась наша многострадальная 23-я, стало опять старое здание бывшей школы № 9 на Тагильском криуле (ныне Черных), наполовину каменной, наполовину деревянной.

О, какие то были голодные, холодные, но незабываемо счастливые годы! Пребывание в каждом классе нашей «деревяшки» могло бы, стать предметом отдельного рассказа, но ни времени, ни сил жизненных для этого у меня не осталось, одна надежда, что это сделает кто-то помоложе. В четвертом классе, например, в моей младой жизни произошло три ‘события (опять же кроме книг, которые я тогда прочитал), важных для меня и моего будущего.

В этом последнем классе нашего совместного с девочками обучения я влюбился. Да так, что память об этой любви живет во мне до сих пор. Во-вторых, познал в нем радость большого коллективного труда. Осенью мы всей школой во главе с учительницей биологии ходили в лес собирать богатые витаминами ягоды шиповника – для госпиталей. А зимой, в стужу, чтоб наша старая школьная «деревяшка» окончательно не замерзла, вы¬езжали на узкоколейном паровозике за 20 км от города заготавливать дрова. Ясно, что лес валить нам не разрешали, но сучки срубить и лесины на части распиливать – это пожалуйста – за милую душу!

Но, возможно, самое важное, которые мы начали сдавать уже с четвертого класса. Как в старой русской гимназии: диктант, контрольная по арифметике и устно – история с географией. «Товарищи дети, – сказал нам В. С. – Это государственные экзамены. Так что вы постарайтесь!». И мы старались: готовились и держали их вполне по-взрослому. Вернее, как быстро повзрослевшие.

Так мы сдавали экзамены и в пятом, и в шестом, и, конечно, в седьмом, для многих выпускном классе, после которого ребят уже принимали в ремесленные училища или просто учениками на заводы и шахты.

Наши предтечи

Первый послевоенный выпускной десятый класс я помню весь. Весь – потому что он состоял всего из шести парней, помню, потому что забыть их невозможно. Но за недостатком газетной площади скажу лишь о трех. Борис Цыпин – самый младший и, к сожалению, последний выходец из славной, хорошо известной в Нижнем Тагиле династии педагогов Цыпиных. Его отец, Леонид Иванович, единственный в городе награжденный орденом Боевого Красного Знамени еще за подвиги на Гражданской войне, был заведующим гороно: неправедно репрессированный в 36-м, он, вернувшись через каторжных четыре года, снова надел (сам видел) свой боевой орден и возглавил, правда, теперь лишь районо. Мама Бори, Зоя Степановна, вела у нас в старших классах главную гуманитарную науку – историю, а старшая сестра Ада Леонидовна много лет возглавляла одну из центральных тагильских школ – школу № 18.

Сам же Борис, самостоятельный и неуправляемый, с детских безотцовских лет попал в нашу окраинную 23-ю после его исключения из 32-й: посмел рисовать карикатуры на своих учителей! Он стал в 23-й фигурой первой величины. Школу он закончил отлично, возможно, даже на золотую медаль, но таковых весной 47-го еще не завели. Зато Уральский университет завершит блестяще: первый из сверстников защитит кандидатскую, напишет целый ряд серьезных научных работ, кстати, одна из них – об истории тагильской металлургии.

В дальнейшем, продолжая научные исследования, он преподавал политэкономию в родном УрГУ, а потом до пенсии – в Уральском танково-артиллерийском училище… И сейчас, ломанный жизнью (потерял единственного сына, потом свою главную сподвижницу – жену), но не сломанный, он продолжает творить.

Геннадий Корепанов – тоже учительский сынок, его отец был ди¬ректором той самой 28-й школы, где нас принимали в пионеры. Самый успевающий и примерный в том десятом, внешне парень негромкий. Каково же было мое удивление, когда через десять лет, приехав в Таллинн и придя в его квартиру, куда он привез первую красавицу нашей Выи, я узнал, что он чуть ли не главный инженер главного местного «почтового ящика», где другим преуспевающим в том «ящике» был еще один выпускник 23-й, незабвенный Саня Клюкин, тоже наш предшественник.

Ближайшим же моим товарищем в первом послевоенном выпуске 23-й был Дим Пологов (настоящее имя, какое дали ему родители, просвещенные пролетарии, писалось как «Гимн»). Он жил на соседней с моей Пароходной улице Верхней Черепанова. Страстный любитель уральской природы, он со Славой Николаевым (еще одним моим черепановским другом) сплавлялся на утлой лодочке по реке Чусовой, а, с отличием закончив химфак УрГУ, со временем становится руководителем крупнейших в СССР химических заводов, оставаясь таким же народным заводилой и хохмачом: уже будучи директором завода, он писал сатирические стихи и частушки и сам выступал с ними с заводской сцены.

Я бы мог еще многое рассказать о ребятах, что кончали школу на два года раньше нас, например, об ученом-историке, мальчике с тагильской Заречной улицы Виталии Прозорове, коллеге Бориса Цыпина, докторе наук, или Александре Статных, выпускнике УПИ, ставшем крупнейшим строителем наших первых трансконтинентальных нефтепроводов и атомных центров. Когда я, будучи в Москве, встретил его на площади Восстания и, хоть «морозной пылью серебрился его бобровый воротник», он остался тем же простым русским парнем из барачного поселка Тагильского кирпичного завода. Мы радостно обнялись, но его приглашением приехать в гости к нему в Дубну я так и не воспользовался…Следующий десятый, выпущенный нашей школой в 1948 году, был не менее славен, чем выпуск Цыпина – Пологова. Но не научными, а больше спортивно-поэтическими победами. Прежде всего надо сказать о футболисте Борисе Бушуеве: его горняцко-футбольная семья жила как раз напротив девятой (23-й) школы на Тагильском криуле. Старший Борин брат, Аркадий, вернувшись с войны, стал главным бомбардиром команды «Трактор» и, можно сказать, отдал футболу жизнь: он погиб от травмы прямо на поле. А младший, Борис (деся¬тилетку он так и не закончил, футбол помешал), пошел дальше: играл после «Трактора» в одной из лучших команд России, тагильском «Металлурге», откуда был взят в команду «Уралмаш», успешно выступавшую в высшей лиге первенства СССР.

Но больше всего преуспели наши прямые предтечи в лыжах и велосипеде. Не забыть блестящий по технике и скорости бег Саши Дядюшкина и его соученика, могучего Юры Смирнова. За ним неизменно шли другие наши лыжные короли: Володя Паршин, Витя Раскатов, тихий, но упорный Володя Кучик. И конечно, дружок мой сердечный по шахматам и литературе Слава Николаев.

Все они достойны отдельного слова, ибо преуспели и в большой жизни. Например, Владимир Паршин – лидер городских велосипедных гонок уже в Свердловске, мощный атлет, но в общем, средний ученик, неожиданно раскроется на руководящей работе – станет со временем главным инженером, потом директором НТМК – это под его руководством строились крупнейшая в стране шестая домна и уникальный широкополочный стан. Приезжая на эти стройки корреспондентом, я с удивлением слушал его вдруг прорезавшийся начальствующий бас, дающий указания и металлургам, и строителям.

Главным инженером крупнейшего проектного института «Уралмеханобр», проектирующего строительство почти всех урало-сибирских рудников и шахт, стал и «тихоня» Вова Кучик. А Витя Раскатов, с юности спортсмен-универсал: лыжи, хоккей, футбол – тоже парень с Ключей – вел серьезнейшие разработки в атомной промышленности: когда в Верхнейвинске я пришел к нему в гости и похвалился своими литературными успехами он молча достал и показал мне золотую медаль лауреата премии Совета министров СССР, полученную им за его «атомные» дела: мол, тоже не лаптем щи хлебаем!

В общем, нам было на кого равняться. Однако для меня лично примером был Савва Николаев. Лишь учась в Ленинградском университете (почти все другие выпускники его класса закончили УПИ, а наш олимпиец «взял» Северную Пальмиру), он сменил свое старообрядческое имя Савва на более благозвучное для писателя – Владислав. А в детстве покорил Нижний Тагил своим молниеносным бегом: побеждая на всех школьных легкоатлетических соревнованиях, этот выйский Гермес оставлял далеко за собой лучших юных бегунов Вагонки и Тагилстроя. Он первый из нас, соорудив перед домом своим спортплощадку, стал прыгать с шестом. Он мечтал превзойти знаменитого чеха Затопека и нашего Озолина. Но! Другая страсть взяла верх в его судьбе – страсть к изящной словесности. Пробегая, бывало, мимо его дома по Нижней Черепанова и видя друга у окна с книгой, я звал его купаться на благословенный Выйский пруд, но он, потрясая книгой, упрямо говорил: «Не могу. Мне сегодня надо Симонова доконать. А на очереди Гончаров с Львом Толстым!».

Закончив столичную альма-матер, Славка лет пять проработал в газетах Красноярского края и вернулся на свою «седую родину». Здесь, сотрудничая в журнале «Урал», написал и опубликовал свои славные рассказы (лучший -«На реке»), очерки (лучшие – о Висимском заповеднике) и несколько повестей: самую значительную из них, «Ледяное небо», можно без всякого сомнения включить в антологию уральской прозы. Он, Владислав Николаев, стал первым из выпускников 23-й школы, а может, из всех молодых тагильчан, первым членом Союза писателей СССР И, несмотря на одолевающие его болезни, продолжал плодотворно писать, но надорванное на стадионах , и в трудах сердце его остановилось в 60.

Вообще спортивные и государственные «напряги» не прошли даром для наших предшественников. Почти все они ушли до срока. Но, вспоминая их, я слышу слова Ломоносова, будто отлитые из тагильской стали, они обращены и вам, наши юные сменщики:

Дерзайте, ныне ободренны

Раченьем вашим показать,

Что может собственных

Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

Значит, не только вся русская земля, но и крепчайшая земля Выи и Ключей, наша родная тагильская почва может рождать славные, светлые умы! Эти стихи я выучил в 8-м классе моей школы № 23!

Мы

Возможно, наш десятый не дал своих Пологовых, Паршиных и Николаевых, но роднее для меня никого в моей юности не было – лица одноклассников на этой старой, весны 49-го года, фотографии, лица наших незабвенных учителей рождают не одни дорогие воспоминания, но и новые чувства. Прежде всего – благодарности, что они были! Выжили в тяжкие годы войны, не погрязли в обыденщине, вернулись в нашу школу, несмотря ни на что (или никогда не покидали ее). А главное – вернуться им посчастливилось через восемь лет в свое родное большое гнездо: осенью 1948 года, отмытая и отремонтированная после госпиталя, наша старая-новая, «белокаменная» 23-я снова воцарилась на свое законное место, с широкими коридорами, светлыми, теплыми классами и некоторыми прежними учителями. И тот же маленький Ленин встретил нас в цветнике у парадного входа. На этом старом снимке у входа в школу – 14 моих товарищей по выпуску 49-го года. Нет только двоих, как на грех, тех, что были нашей, пусть неофициальной гордостью – лучшего в городе аккордео¬ниста (тогда в моде был аккордеон, все больше трофейный, баян его вытеснит позже), парня с удивительным слухом и такими же чуткими пальцами, Виктора Романова, и нашего общего с ним друга Бори Парфенова: тот от природы был наделен всеми талантами – редкой памятью, музыкальностью и любовью к прекрасному – касалось ли это девушек, искусства или совершенной техники.

Зато есть на ней три наших отличника, подававшие тогда вполне реальные большие надежды: слева сидит Женя Зверев, первый и второй справа – Юра Перминов и Толя Колодиев. Их, лучших, усадили рядом с учителями. Правда, медалей они тоже не получили, может, четверки какие прокрались в их аттестат, а может, для медалистов время еще не пришло. Но учились они действительно блистательно: Юра сразу после радиофака УПИ защитил кандидатскую и стал вскоре замдекана этого ведущего в УПИ факультета. А Толю Колодиева я неожиданно встретил в Москве на улице Горького (сейчас Тверская): он был командирован в столицу с каким-то важным заданием от одного из главных (он не сказал какого) военных заводов или институтов страны.

Однако не они, прежде всего, останавливают взор мой, а стоящий от меня слева Володя Тельнов, гордо поднявший свою светлую голову тамбовского самородка, потом – вторым справа мой вечный – по улице Пароходной, школе и факультету журналистики УрГУ друг-Боря Воробьев, на время притушивший свою саркастическую улыбку. И конечно, дружок мой душевный и вернейший, маленький до 17 лет мальчик в полувоенном кительке Юрочка Котляров, сын комбата из местной танковой части.

Ясно, что в школе поначалу у меня были и враги, но под конец остались они друзья-товарищи. Может, потому что в последние школьные годы в классе у нас царила светлая, чистая атмосфера, почти лишенная всякой ненужной идеологии. Хотя все мы были комсомольцами, принятыми сразу после войны, в седьмом классе. В своем общении мы были свободны, ко¬нечно, относительно. И жили великими идеями и духом лучших русских писателей, ученых и просветителей. Нас больше волновала дружба Герцена и Огарева, спор Белинского и Писарева о значении Пушкина, чем, скажем, постановления партии о музыке и литературе. Атмосфера высокого патриотизма и веры в будущее была рождена не только недавней Победой в великой войне, не только всемирными успехами наших ученых, футболистов и блистательных шахматистов, она была рождена, думаю я сейчас, нашими незашоренными и любящими нас учителями.

Но прежде чем сказать слово о моих ушедших наставниках, скажу еще пару горьких печальных строк об одноклассниках, тоже в большинстве покинувших мир сей…

Первым из нас ушел мой вечный сосед по парте Володя Тельнов.

Закончив Нижнетагильский филиал УПИ, поупиравшись рядовым слесарем, он пошел штурмом на главный завод Урала – Вагонку и победил. УВЗ начал делать тогда не одни вагоны и знаменитые танки. Но кое-что поважнее и посложнее. Вот этим «кое-чем» и занялся инженер Тельнов, сперва участко¬вым, а потом и главным технологом, пользуясь, как и в нашем классе, в цехе своем всеобщим авторитетом. Но рост этот дико и неожиданно прервался всего в сорок лет обширнейшим инфарктом: когда хоронили ведущего технолога Тельнова, о котором я бы мог еще сказать много хорошего, его бесчисленные цеховые друзья поставили на могилу друга и коллеги ведро ректификата – пей, честной народ – не хочу, поминай замечательного человека!

А через 15-20 лет, приехав в Тагил на Центральное кладбище к моим старикам, погоревав над могилой моего друга, я вдруг встретил еще одного одноклассника, поступившего после 23-й школы в какую-то военную академию – нашего лучшего ученика Женю Зверева: он, седой и значительный, упокоился рядом с моими и своими предками.

Мир праху вашему, мои товарищи по школе № 23! Вы не зря прожили на свете. А двое оставили даже документальный след на уральской земле: им посвящены статьи в энциклопедии «Екатеринбург» (издание Академии наук, 2002 год).

Это блестящий газетчик, лауреат столичного журнала «Современник», заслуженный работник культуры Борис Васильевич Воробьев, шесть лет назад похороненный на свердловском мемориале Широкая речка, и аз грешный, пока еще живой уральский писатель.

Воспитатели-учителя

Они действительно «питали» нас, окраинных диковатых мальчишек, чтобы у нас были силы и вера идти дальше. Верным, воспринятым от них курсом. Правда, и знатоками своих дисциплин были отличными.

В центре снимка, в белой рубашке, сидит наш вечный директор Виктор Степанович Иванов. Строгий директор. Он выгонял меня из школы почти ежегодно. Первый раз, когда, прибежав в новую 23-ю, я опоздал. Дорогу в мой класс на четвертый этаж в вестибюле преграждали дежурные: ученики и учительница с красной повязкой. Беда! И я, привыкший ко всяким рискованным лазаньям на нашей Пароходной, забрался наверх по пожарной лестнице и впрыгнул в открытое окно туалета на четвертом этаже. И тут меня, маленького храбреца-верхолаза, торжествующего победу, встретил впервые наш великий Витя. (Все учителя, как и положено, носили разные клички, лишь директора мы звали между собой по имени). Он взял меня за руку, отвел вниз, сказал: «Все, мальчик, ты исключен, мне в школе самоубийств не нужно».

Но на другой, а может, и в этот же день я снова пришел в школу пробрался в свой второй класс. – учился, как ни в чем не бывало, даже, как сказано выше, грамоту похвальную получил.

В следующий раз он меня, уже огольца военного времени, выгонял, кажется, в пятом классе, когда во дворе нашей старой школы-деревяшки я вчистую обыграл, сейчас бы сказали «обул», всех наших девятиклассников, уходящих на войну, обчистил уже поднаторевший в чике и орлянке сопливый мастер. Выбросив из своего портфеля тетрадки, я набил его медяками под самую ручку. По этим тетрадкам и нашел меня Витя. Он экспроприировал весь мой выигрыш в нищий фонд школы, а мне сказал: «Я ведь вроде тебя уже исключал, а? Но на этот раз все, шулер от горшка два вершка. Чтоб в школу больше ни ногой!»

Но я опять пришел, и Витя моего появления снова будто не заметил. До тайного курения в нашем холодном сортире. Курили, «зобали» мы тогда по-солдатски встав в кружок, одну толстую цигарку с самосадом на всех. При явлении Вити наш кружок смылся, а я, разиня, с цигаркой, остался. И был снова изгнан – раз и навсегда. Но снова, на второй день, пробрался в свой седьмой и снова был «пеленгован» высоким начальством… Так и шла моя учеба до получения аттестата, в котором отметки по математике (в последних классах ее вел сам В. С. Иванов) оказались у меня вполне приличными. Зато все гуманитарные предметы, поступая через месяц в УрГУ, я сдал с блеском на одни пятерки! Это был триумф не одного меня, но ясно – моих любимых Елены Макаровны Шляпниковой и Василия Александровича Беляева. На снимке: она, маленькая нарядная дама, сидит слева от Иванова. Как и В.А., мрачный лысый очкарик в вышитой косоворотке. Между ними Яша, Яков Иосифович Пазухин, еще один наш любимец и авторитет. Кроме физики он научил нас спорту, причем не уличному, а настоящему футболу и волейболу.

А Елена Макаровна учила нас, непослушных обалдуев, с самого пятого класса. Под ее влиянием мы прошли всю великую русскую литературу и лучшую советскую, что вытеснила те разрозненные книжки, в основном рыцарские и приключенческие, которыми мы жили в раннем военном детстве. Говорят, Е. М, еще жива, и, если услышит мои слова, то здоровья ей и счастья!

Василий же Александрович Беляев, наш незабываемый «немец», то есть учитель немецкого, был полном смысле слова просветителем, эрудитом и остроумцем. Отвоевав войну переводчиком, он вернулся в школу как в родную стихию, где чувствовал себя полным, но демократичным властителем дум. Он стеснялся заходить в сортир во время нашего массового курения, но мог в учительской вытащить ржаную горбушку, посыпать ее крупной солью и смолотить ее на глазах потрясенных коллег. Но это именно он, обученный русской классической гимназией, не уставал повторять нам на своих уроках немецкого: «Читайте, товарищи, Пушкина. Он вас научит всему: и литературе, и русскому языку». Но и германских мыслителей он знал отменно. Старшеклассники, ребята из выпуска Цыпина и Пологова, дали В. А. прозвище «Дер Фогель», что по-немецки значит «птица»: но не мокрая, ясно, курица, не общипанный воробей, но гордый и далеко видящий орел!

…Я начал эти воспоминания со стихов Пушкина и хочу, поменяв имя пушкинского наставника на имя нашего незабвенного учителя, ими и закончить:

Беляеву дань сердца и вина

Он нас создал, он воспитал наш пламень.

Заложен им краеугольный камень.

Им чистая лампада зажжена.

Борис ПУТИЛОВ,

Горный край, №39 от 9 апреля 2004, с. 12-13

&nbsp &nbsp

Источник